Хозяин травы - Страница 39

3. Из лоджии, переделанной во вторую комнату, он следил за Морфиллой, грузно удаляющейся в сторону магазина. Даже отсюда, с восьмого этажа, было видно, что у нее больные ноги. Наконец Морфилла свернула за угол. И он тут же юркнул за камень.

Ждать пришлось долго. Асмик всегда заставляла себя долго ждать. Но он был терпелив. И хитер. Он давно уже понял, что если уделять ей слишком много внимания, то она может и не прийти. Поэтому он притворился, что думает вовсе не о ней, а о длинноногом кузнечике, высунувшем из травы свою лошадиную головку и явно готовящемся к прыжку. Кузнечик томно взглянул на него, напружинил свои согнутые в коленках ножки и выстрелил собой в воздух. И тотчас же с другой стороны камня послышалось хихиканье. Но он знал, что еще не пора, и прикинулся, что ничего не слышит. Хихиканье стало более настойчивым. Он помедлил и начал красться вокруг камня...

...Она сидела на корточках, всей своей позой напоминая готовящегося к прыжку кузнечика, и хихикала, уткнувшись лицом в подол своего синего аккуратно заштопанного платьица. При его появлении она отдернула лицо от коленок и старательно изобразила испуг. Он притворился, что поверил в этот испуг, и, сделав страшное лицо, зарычал и лязгнул зубами. Она радостно взвизгнула, высоко подпрыгнула и с громкими воплями помчалась от него прочь...

...Он бежал за ней, счастливый, десятилетний, старательно лязгающий зубами, — и голубая трава пружинисто и щекотно пела у него под ногами...

4. Но иногда ожидание чересчур затягивалось. И тогда приходилось прибегать к другим хитростям. Например, наполнить горячей водой жестяной таз, снять носки и погрузить в воду ноги. Но это был рискованный метод, потому что, если Морфилла заставала его за этим занятием, она тотчас же впадала в беспокойство и начинала расспрашивать, что у него болит, горло или ноги, и даже пыталась щупать его лоб. Поэтому более надежным было другое средство — кофе. Крепкий кофе по-турецки. Это было более эффективным и к тому же не вызывало у Морфиллы никаких подозрений. Он подносил маленькую чашку к губам — отхлебывал, обжигался, отдергивал лицо от чашки, пережидал, а потом начинал медленно прихлебывать густую, почти черную влагу, источающую запах солнца, каким оно бывает в часы, когда сгущается жара. Он пил, низко наклоняясь над столом, — и где-то уже после третьего глотка с другой стороны камня раздавалось тихое хихиканье, а дальше уже дело шло на лад, и оставалось только не обнаружить прежде времени, что он догадался о том, что она уже здесь, и продолжать с безразличным видом пить кофе до тех пор, пока хихиканье не становилось все более и более настойчивым...

А иногда это получалось само собой — без каких-либо усилий с его стороны. Но бывали дни, когда это не получалось вовсе. И в такие дни он мучился, бесцельно слоняясь по квартире и пугая себя мыслью о том, что тогдашняя ее обида была все-таки всамделишной. И тогда он не выдерживал и начинал корить ее за такую длительную злопамятность. И с ужасом чувствовал, как она все дальше и дальше уходит от него.

5. Но он вовсе не хотел тогда ее обидеть. Она сама слишком резко выпрямилась. А он тут ни при чем. Думать же надо прежде, чем так вскакивать на ноги. Если бы он так скакал, то он бы тоже все время шлепался. Да, да, дело именно в том, что она слишком резко выпрямилась. И, не удержавшись на ногах, упала на спину. Синее, аккуратно заштопанное платьице ее задралось и обнажило коленку, похожую на розовую перламутровую ракушку, какую он однажды нашел на берегу реки. Он смотрел на коленку, отливающую теплым перламутром, — и ему ужасно хотелось пить. А Асмик плакала и говорила, что он нарочно толкнул ее. Она всегда была лгуньей, эта Асмик.

6. — Хачик, посмотри, кто к нам пришел! Заходи, Овик-джан, заходи. Хороший мальчик. Рафика нашего товарищ. Вот сюда, Овик-джан, сюда, в комнату. Вот эту полочку починить надо. ХАЧИК, ДА ИДИ ЖЕ СЮДА, ПОСЛЕДИ, КАК БЫ ОН У НАС ЧЕГО НЕ УКРАЛ. Да нет, не эту, а вон ту, Овик. Совсем большой мальчик стал. Сколько тебе сейчас? Вай, неужели пятьдесят? А Рафику нашему всего сорок восемь. Хороший мальчик Овик, хороший. ХАЧИК, ДА НЕ ПРИТВОРЯЙСЯ ЖЕ, ЧТО НЕ СЛЫШИШЬ! ПРИГЛЯДИ ЗА НИМ, МАЛО ЛИ ЧТО! Хороший мальчик... Видишь, как мы живем. И все из-за этого хулигана Гитлера. Все мои драгоценности в войну продать пришлось, все брильянты. Зато Рафик мой такой толстый был, такой хороший! Я ему недавно говорю: «Вай, Рафик-джан, все мои брильянты у тебя в животе!» ХАЧИК, ТЫ ЧТО, НЕ ПОНИМАЕШЬ? МНЕ СУП ВАРИТЬ НАДО. Я ЖЕ НЕ МОГУ ЕГО ЗДЕСЬ ОДНОГО ОСТАВИТЬ. ВДРУГ ЧТО-НИБУДЬ СТАЩИТ. Хороший мальчик...

Голос Морфиллы то отдалялся, то приближался — и в зависимости от этого Асмик то бежала с улыбкой к голубому камню в своем чистеньком платьице, то, спотыкаясь и плача, перепачканная, уходила от него прочь...

И ему было жаль Асмик, попавшую в зависимость к Морфилле, и жаль Морфиллу, потому что она лгала — и насчет брильянтов, которых у нее никогда не было, и насчет Рафика, который к ним давно уже не заходил. Она всегда была лгуньей, эта Асмик.

7. Но обычно такие ситуации случались редко. Он тщательно избегал всего, что могло бы хоть как-то спровоцировать их. И особенно старательно избегал мыслей о ее теплой перламутровой коленке. Потому что стоило ему хотя бы мельком подумать о коленке, как Асмик каким-то звериным чутьем улавливала его мысль и не появлялась. И даже если волевым усилием ему все же удавалось переломить ее сопротивление и заставить прийти, то ничего хорошего из этого не получалось — она появлялась, но какая-то не такая: то почему-то была выше ростом, то вместо старенького синего платья на ней оказывался кокетливый розовый брючный костюмчик, какой он недавно видел в витрине валютного магазина, то была похожа на себя, но так старательно подчеркивала это сходство, что ему становилось холодно. Он смотрел на нее, чересчур уж похожую на саму себя, и почти физически ощущал, как все вокруг отторгает его: голубой камень отторгал его, и синяя трава отторгала его, и отторгал его запах солнца, все более и более смахивающий на запах пережаренного кофе. И в эти минуты он чувствовал, как состаривается и начинает выглядеть на все свои восемьдесят два, хотя обычно больше семидесяти ему никто не давал.