Хозяин травы - Страница 40

8. — Кнарик, твоя внучка в какую школу ходит? То есть, я имею в виду, в простую или специальную? А, я так и думала. А наша Шушик в английской учится. Алло, алло, ты что, не слышишь? А зачем молчишь? Такая умная девочка, недавно звонит мне и говорит: «Бабуля, я тебя знаешь как люблю!» Что значит — когда «недавно»? Вчера. Или, может, позавчера... Какая разница, когда? Между прочим, на днях твою невестку видела. Да нет, ничего не хочу этим сказать. В такой короткой юбке. Чуть-чуть одно местечко прикрывает. Сколько ей, Кнарик? Да, бегут годы. А кажется, только вчера тридцать пять ей было... Коротенькая такая юбочка. Как фиговый листочек. Да нет, ничего не хочу этим сказать. Разговариваем, да? Моей невесткой? Довольна. Уважительная девушка. На днях звонит мне: «Мама, вам ничего не нужно?» Что? Куда уехала? В Кировакан в командировку? А когда? Две недели назад?! А ты откуда знаешь? Ах, Аракся сказала... Да нет, я в курсе. Она мне оттуда и звонила. Из Кировакана. Так что ничего плохого не могу про нее сказать. По нынешним временам хорошая девушка. Что? Шушик на нее похожа? Ты с ума сошла: Шушик — красавица! Эх, Кнарик-джан, если б не этот разбойник, чтоб ему на том свете все время икалось, я бы моей внученьке такое приданое сделала! Все изумруды мои Рафик в войну скушал, все брильянты! Зато такой толстый был — все смотреть приходили.

9. ...Большое голубое солнце мягко пульсировало в небе. И он смеялся, и бежал в сторону солнца за радостно визжащей Асмик. Синяя трава пружинисто и щекотно пела у него под ногами... И вдруг в боку у него закололо. В правом. Он приложил к боку ладонь и продолжал бежать. Боль исчезла.

10. Большое солнце мягко пульсировало у него в боку. То концентрируясь в одной точке, то расширяясь и захватывая собой все новые и новые области. И он никак не мог понять, что больнее — когда солнце сжимается или когда оно расширяется. Но желтое одеяло мешало ему сосредоточиться. Потому что Асмик нравилось мучить его. Но он вовсе не хотел тогда ее обидеть. Она сама виновата. Нечего было так резко вскакивать. Если бы он так скакал, он бы тоже все время шлепался. Так что он тут ни при чем. И одеяло ни при чем. Просто оно слишком желтое. Он предпочел бы, чтобы оно было голубым. Или хотя бы зеленым. Тогда бы ему удалось понять, что больнее — когда солнце сжимается или когда оно расширяется. Наверное, он все-таки съел что-то лишнее. Да, да, теперь он вспомнил. Морфиллины брильянты. Он съел все Морфиллины брильянты — вот они и колют его изнутри. Морфилла была права — он слишком плохо прожевывает пищу. И потому брильянты никак не могут перевариться. В следующий раз он будет жевать тщательнее. Он клянется ей в этом. И обидеть он ее не хотел. Он ведь не виноват, что одеяло такое желтое. Конечно, лучше, чтобы оно было голубым. Но она слишком злопамятна, и ей нравится мучить его. Да, да, ей всегда нравилось мучить его, этой Асмик. Жаль, что он и вправду не толкнул ее тогда. А стоило бы. Так что ей абсолютно нечего улыбаться. Ах, она просит, чтобы он засучил рукав. Ей мало той боли, которую она ему уже причинила. И где она только такой шприц выискала! Не могла найти еще побольше? Ну, колú, колú же! Господи, как хорошо!

11. Он лежал на спине и дышал. Вдох-выдох, вдох-выдох. Свежий накрахмаленный пододеяльник ритмично шуршал в такт его дыханию. И он радостно вслушивался в этот белый свежий шорох и улыбался. Потому что белый был лучшим цветом в мире. А все эти — голубой, желтый, розовый — только причиняют человеку боль. Даже голубой... Даже голубой! Потому что где голубой, там и розовый. Вдох-выдох, вдох-выдох. Белизна-свежесть-покой. Вдох-выдох. Белизна-свежесть-покой. Вдох-выдох.

12. — Хачик, ты лекарство принял? Лекарство, говорю, принял? Да не притворяйся же, что не слышишь! Что за человек! Хачик! Хачик! Хачик!

Господи, как она громко кричит! Вдох-выдох, вдох-выдох. Белизна-свежесть-покой. Хачик! Хачик! Хачик! Вдох-выдох, вдох-выдох. Свежесть-покой-Хачик. Вдох-выдох. Хачик-покой-белизна. И совсем незачем кричать. Хачик-Хачик-Хачик. А, она думает, что если будет так кричать, то все поверят, что у нее есть брильянты. Хачик-Хачик-Хачик. А брильянтов давно уже нет, он их все съел. Хачик-Хачик-Хачик. Нет, нет, он пошутил, он не трогал ее брильянты. Честное слово, пошутил! Так почему же опять эта боль? А, она это делает нарочно. Чтобы он не смог от нее спрятаться. Хачик-Хачик-Хачик.

Входная дверь хлопает. Ушла. Наверное, в аптеку. Значит, ненадолго. Значит, у него совсем мало времени. Он юркает за камень и приваливается к его голубому теплому боку. Но наверное, он сделал что-то не так, потому что крики не только не смолкают, но, наоборот, усиливаются, а затем переходят в визг и вой. Он еще теснее прижимается к камню. Камень теплый, но ему холодно. Ему очень холодно. Вой обрывается. Шуршание. Шаги. Совсем рядом — с другой стороны камня. Турецкая речь. «А мальчишка где? — спрашивает мужской голос. — Про мальчишку забыли, ишаки?» — «Наверно, в доме где-нибудь спрятался, — отвечает другой голос, тоже мужской, но красивый и мелодичный. И ласково добавляет: — Да куда он от нас, негодник, денется!» Шаги удаляются. С зажмуренными глазами он осторожно высовывается из-за камня. Потом резко распахивает их и видит коленку. Задранное платье и розовую коленку, отливающую теплым перламутром. Потом видит всех остальных: отца, мать, бабушку, дядю Геворка... Они лежат на земле, все пятеро, голубая трава вокруг них вытоптана и забрызгана красными жучками. У дяди изо рта течет багровый ручеек... Шорох. Он юркает за камень. Шаги. Ближе. Еще ближе.

— Да куда он подевался, ишаки вы эдакие! Ясно же было сказано: всех до одного!