Хозяин травы - Страница 30

— А как? — не понимает она.

— А вот так.

Я со свистом втягиваю в себя как можно больше воздуха, плотно стискиваю губы и начинаю надувать изо всех сил перед зеркалом щеки. Лицо мое раздувается и багровеет, глаза превращаются в две узенькие щелки, нос заостряется, удлиняется и свисает на верхнюю губу. Светка пару секунд изумленно смотрит на меня, потом с коротким хохотом резко всасывает в себя воздух и тоже начинает преображаться: кожа ее голубеет, а водянисто-зеленые глаза разбухают и медленно начинают выкатываться из-под век с редкими ресницами. Еще секунда — и они вывалятся совсем. «М-м-м, м-м-м», — мычим мы, подталкивая друг друга локтями и не отрывая глаз от зеркала, откуда на нас смотрят два чудовища, которые, оказывается, таились где-то внутри нас, а теперь вдруг обнаружили себя. Первым лопается Светкино чудовище. Мое еще несколько секунд отчаянно сопротивляется исчезновению, изо всех сил раздувает щеки, но потом лопается и оно. В зеркале отражаются два лица, почти такие же, какие были у нас со Светкой до появления чудовищ, и все-таки чуточку — неуловимо — иные. Лица слабо подрагивают и подергиваются, как будто внутри их кто-то ворочается, пытаясь вырваться наружу.

— А теперь давай будем скелетиками, — говорит Светкино лицо и, со странным всхлипывающим звуком втянув вовнутрь себя щеки, начинает жевать их изнутри.

— Давай, — соглашается мое лицо и тоже проглатывает свои щеки.

Два бесщеких и безгубых лица покачиваются в зеркале, заговорщически подмигивая друг другу.

Потом почти целую неделю при встречах со Светкой я испытывала непонятную неловкость, весьма смахивающую на стыд. И, кажется, взаимную. Затем это прошло, но мы уже больше никогда не делали коллективных попыток выпускать на волю своих чудовищ.

Сейчас я понимаю, что случай в ванной означал, по всей видимости, не что иное, как сбой в хорошо отлаженном защитном механизме мира, надежно страхующего себя различными способами от возможности нашего проникновения в тайну истинного его устройства, чтобы мы не смогли догадаться о том, что густая плотность, выпуклая очевидность и самостоятельная определенность его предметов — лишь мнимость, красочная ширма, за которой он прячет свою коварную зыбкость, мучительную текучесть, всепроникающую и всеразмывающую анонимность... Почему этот механизм дал сбой именно в нашей ванной комнате, позволив мне, девятилетнему ребенку, заглянуть в разверзнувшуюся на некоторое время брешь и подглядеть пугающую множественность собственного «я», — не знаю. Но, по всей видимости, просочившаяся ко мне информация была все-таки непредусмотренной, потому что вскоре она почти изгладилась из моей памяти, для того чтобы снова вынырнуть на поверхность лишь через существенный промежуток времени.

— Ты знаешь, — говорит Гера, делая очередную безрезультатную попытку дотронуться пальцем до моей щеки, — а без косметики у тебя совсем другое лицо — такое милое, домашнее...

— Такое зеленое... — в тон ему подхватываю я.

— Да нет, — удивляется он, — очень красивое, но совсем другое. Беззащитное. Так бы и ласкал тебя, так бы и ласкал!

— Но-но!

— Ну что «но»! Ну почему «но»? Зачем «но»? Не надо, маленькая моя, — упрашивает он, и горбоносое лицо его подрагивает и подергивается, приближаясь ко мне и разрастаясь.

И внутри меня тоже что-то начинает неприятно дрожать. Воздух между моим запрокинутым лицом и Гериным все ниже и ниже нависающим надо мной профилем уплотняется, вибрирует и вдруг с хищным треском разрывается. И сквозь образовавшуюся в нем пробоину я вижу ослепительно свинцовое небо Прибалтики, влажную от росы траву и в ней — маленький серый комок, сотрясаемый крупной дрожью.

«А ты бы что хотела? Чтобы весь дом кишел мышами?» — хлещет из пробоины возмущенный голос Лии.

Лицо мое напрягается. Герин профиль испуганно отдергивается от края пробоины, которая тотчас же зарастает.

— Боже, — шепчет он, — какое у тебя лицо было!

— Какое? — хрипло спрашиваю я.

— Как у дикой кошки.

А как она умела притворяться, приспосабливаться, подлаживаться под того, кто в данный момент входил с ней в контакт! Никто, кроме меня, не знает, сколь поразительной была ее способность к мимикрии.

Так, при Гере она имела облик скромного обиталища одинокой, интеллектуальной и явно недооцененной женщины (как долго я принимала это за ее подлинную сущность!), обиталища, где витает смутный эрос и главенствуют книги, простирающие свое влияние вплоть до кухни, где обычно и устраивались мы с ним. (Сейчас я понимаю, что отсутствие марафета было, по сути, не более чем очередным средством, дающим ей возможность просто проявить еще одно из своих лиц.)

Когда в нашей жизни появился Виктор, она начала стараться сделаться уютной. В ней даже появились недорогие желто-коричневые занавески, при помощи которых нам почти удалось скрыть отсутствие двух стен.

...И будто бы наконец все ушли. Я всовываю босые ноги в шлепанцы, бегу из красной комнаты в желтую и начинаю строить дом из диванных подушек. Дом нужно построить как можно скорей, пока не вернулась мама. Потому что, если она застанет дом недостроенным, она его сломает. Я тороплюсь, но крыша никак не желает держаться на мягких стенах и все время сползает. Наконец мне удается добиться равновесия. Я поспешно втыкаю бумажные цветы между паркетин пола, впрыгиваю в дом и, тяжело дыша, любуюсь оттуда своим цветущим одиночеством: оно зеленое, белое, лиловое и — что самое главное — желтое. И вдруг я понимаю, что забыла закрыть входную дверь. Я сползаю с дивана и ползу на животе в прихожую, стараясь не задеть за цветы, потому что именно в этом и кроется опасность. Я почти уже подползаю к двери, ведущей в прихожую, как вдруг вижу, что моя правая рука, как-то блудливо вильнув пальцами, делает резкий рывок вбок и начинает терзать лиловый цветок. И тотчас же входная дверь громко хлопает, кто-то хватает меня за шиворот, тащит к дивану и, засунув мою голову вовнутрь домика, начинает погружать ее в воду. И, пуская ртом и носом пузыри, я отчаянно брыкаюсь ногами и трясу домик руками. Мягкие стены бесшумно разваливаются, крыша обрушивается мне на голову, и я чувствую, что наконец-то свободна.