Хозяин травы - Страница 29

Я лежу с трагическим лицом на постели в красной комнате и со сладким злорадством слушаю, как наш врач Клавдия Петровна внушает огорченной маме:

— Но ведь она уже взрослая девочка. Как же я могу дать вам справку по уходу. Идите себе спокойная на работу. Ничего с ней не случится. Да не надо плакать! Ну что вы? Обыкновенная простуда. Горло слегка красное. (Еще бы! Я что, зря накануне ела снег!) Недельку полежит — и в школу. Ну что, Сонечка, в школу хочется?

— Очень, — слабым голосом шепчу я, скорбно поникая головой.

— Ну ничего, ничего, потерпи, — утешает меня Клавдия Петровна. — Только тетрациклин не забудь днем принять. А вечером мама горчичники тебе поставит. Договорились?

— Договорились, — отвечаю я и старательно чихаю. (Так я и буду твой тетрациклин есть! А горчичники придется потерпеть — любовь требует жертв.)

...Наконец-то я одна. Я всовываю босые ноги в шлепанцы, бегу в желтую комнату и начинаю строить дом. Это мне почему-то категорически запрещается. Дом строится из диванных подушек. В нем тесно, но это мой дом, мой, и больше ничей. Дом стоит на необитаемом острове, который я начинаю потихоньку обживать. Для начала я выращиваю на острове цветы. Для этой цели вполне подходят цветы бумажные, которые кто-то подарил маме на Новый год. Я втыкаю их между паркетинами пола, забираюсь обратно в домик и любуюсь оттуда своим цветущим одиночеством: оно зеленое, белое, лиловое и, что самое главное, желтое.

В квартире мужа ничего желтого не было, а были две комнаты — серая и салатовая. И еще была свекровь. Но все это не было для меня новостью: и квартиру, и свекровь я видела еще до замужества и уже знала, что она будет жить в салатовой комнате, а мы в серой. Новостью оказалось другое — пьянство мужа. Через год я развелась с ним, переехала в однокомнатную квартиру и заклеила ее серые обои желто-кремовыми. А еще через полгода родители получили отдельную трехкомнатную малоинтересную квартиру в Измайлове и уехали с Ленинского проспекта.

...И как будто бы я сплю и во сне знаю, что сплю. И вдруг понимаю, что забыла закрыть входную дверь. И я хочу встать и закрыть дверь. Но никак не могу сесть в постели — что-то давит мне на грудь и не дает приподняться. И я переворачиваюсь на живот, сползаю с тахты и ползу в прихожую. Я подползаю к входной двери и вижу, что она чуть приоткрыта. И я силюсь дотянуться до нее и вдруг снова оказываюсь лежащей на тахте. И тут я понимаю, что, для того чтобы закрыть дверь, мне обязательно надо умыться. Я снова сползаю с тахты и ползу в ванную комнату. Там мне удается уцепиться руками за верхний край ванны, подтянуться и свесить голову вовнутрь ее. Ванна оказывается уже наполненной водой. Я погружаю голову в воду и просыпаюсь. Но в тот момент, когда я хочу поднять голову из воды, дверь в прихожей громко хлопает, кто-то хватает меня за голову и начинает погружать ее еще глубже. И, задыхаясь и пуская ртом и носом пузыри, я отчаянно брыкаюсь ногами, трясу ванну руками и вдруг чувствую, что свободна. Я сажусь на постели, включаю свет и осторожно, стараясь не шуметь, прокрадываюсь в прихожую. Входная дверь закрыта, в квартире тихо.

При Гере мы позволяли себе роскошь быть самими собой. Но для других наводили марафет. Операция по удалению следов предыдущей жизни занимала всего полтора часа, по истечении которых мы уже сияли новизной и готовностью к восприятию чуда. А оно непременно должно было случиться и изменить всю нашу жизнь, может быть, даже сегодня — в крайнем случае, в недалеком будущем. Но нельзя же, чтобы чудо застигло нас врасплох — неподготовленными, неприбранными, непарадными... И мы не оставляли ему такой возможности. Сперва в порядок приводилась квартира: мылась скопившаяся за неделю в раковине посуда, изгонялись из-под тахты пушистые серые комочки, распихивались по ящикам гардероба невесть каким образом расползшиеся по всей комнате свитера и юбки. Потом наступал мой черед. Я усаживалась на кухне перед столиком, раскрывала пудреницу с маленьким зеркальцем и начинала разглядывать себя. В маленьком зеркальце, слегка припорошенном почти незримым налетом пудры, лицо мое мне скорее нравилось, чем не нравилось, чего никак нельзя было сказать про большое зеркало, висящее в ванной комнате. И совсем уж противопоказано было мне смотреться прежде времени в зеркало, приделанное к внутренней стороне одной из дверец гардероба, — это могло надолго испортить настроение. И тогда уже никакой марафет не поможет — гардеробное лицо все равно будет проступать из-под нового, как бы искусно я его ни сделала.

Лиц у меня было много. Одни я любила, а другие — нет. О том, что у меня не одно лицо, я узнала в третьем классе.

Мы с соседской Светкой пускаем у нас в ванной комнате мыльные пузыри. Это страшно увлекательное занятие. Пузыри делаются из ничего. Вернее, почти что из ничего. Надо окунуть кончик макаронины в баночку с мыльной водой, потом извлечь его и начать осторожно дуть в другой — сухой кончик. И тогда из абсолютно пустой макаронины вдруг начинает вылезать прозрачный шар, который радужно переливается и растет прямо на глазах. Потом шар со слабым звуком отделяется от макаронины, несколько секунд живет совершенно самостоятельной жизнью, плавно парит и, наткнувшись на кафельную стенку, бесследно исчезает. Это рождение почти что из ничего и исчезновение в полное никуда так завораживает нас, что опоминаемся мы лишь тогда, когда больше не остается ни пузырей, ни мыльной воды. И тогда меня осеняет.

— А давай мы сами будем пузырями, — предлагаю я Светке.