Хозяин травы - Страница 43

И вот я, уже взрослая женщина, тридцати двух лет от роду, придя в Тбилиси в гости к своему соотечественнику — художнику, испытываю разочарование за разочарованием. Мало того, что обещанный мне голубой балкон оказался не голубым и не балконом, а просто-напросто фикцией. Так еще к тому же и Роберт оказался не Робертом. Передо мной стоял плотный коренастый человек. Где его элегантные брюки и мягкий бежевый свитер, пленившие мое детское воображение четверть века назад? Какая-то домашняя вязаная куртка... Разочарование было мгновенным, но глубоким. Он был совсем не похож на тех Робертов.

Балкон, который не балкон, Роберт, который не Роберт... Но картины-то хоть, по крайней мере, существуют? Картины существовали. Только они жили не в гостиной. В гостиной жили книги, много книг. А картины жили наверху, в мастерской. Мы поднялись туда по винтообразной лестнице, росшей в углу гостиной, вошли в мастерскую и увидели новую винтообразную лестницу. Она круто уходила вверх — от середины картины к ее верхнему правому углу. Рядом с ней, прямо на полу, стояло огромное скорбное женское лицо цвета потрескавшейся глины. Красный кувшин отразился в синем зеркале и не узнал своего отражения — из зеркала на него смотрел красный храм. Желтая ступка была одновременно и свечой, распираемой внутренним жаром, и скважиной, желтым зиянием. Предметы приспосабливались друг к другу прямо на глазах у зрителя, отрекаясь от своих внешних признаков ради сохранения сути. И суть эта была неизменна, и заключалась она в бесконечной способности к изменениям. Вот гранаты, такие еще маленькие, только что вышедшие из материнского лона сада, эдакие бледно-розовые сморщенные младенцы, еще не вполне оправившиеся от мук расторжения с материнским организмом. А вот зрелый зверовидный гранат-самец, в который в недалеком будущем превратится один из этих малышей, пока только что вылупившийся из небытия и еще не подозревающий о том, что художник уже нарисовал всю его будущую жизнь. И вот передо мной, как в кинематографе — кадр за кадром, прошла вся недолгая жизнь граната. Недолгая, потому что всю серию картин «Гранаты» я просмотрела за десять минут. От картины к картине гранат необратимо изменялся, набухал соками жизни, которые одновременно были и соками смерти и в конце концов взорвали его плоть изнутри, чтобы вырваться наружу и расцвести чудовищно прекрасным цветком. И я вдруг подумала, что мы умираем не оттого, что жизнь в нас скудеет, а, наоборот, оттого, что со временем в нас накапливается некий переизбыток жизни, который уже не может умещаться в нашем теле и потому ищет выхода наружу — из тесного пространства нашего физического «я» — в иные пространства. Гранат жил десять минут. И за эти десять минут он успел родиться, созреть... И вот передо мной уже череп граната. А какой срок отпустил мне мой художник? И кто сейчас просматривает, расставив их перед собой, картинки моей жизни — от рождения до того момента, когда мне станет тесно в самой себе и я вырвусь, изольюсь из себя — в иные пространства? А может быть, мой художник что-то сейчас доделывает, подмалевывает в моем будущем? А вдруг ему что-то там не нравится и он замажет несколько картин, сочтя, что для осуществления полноты замысла достаточно и оставшихся? А впрочем, может быть, это и хорошо, что мы не знаем своего будущего, что оно от нас сокрыто, как сокрыт верхний конец лестницы на «Портрете матери»? Надо ли знать, куда ведет эта лестница? А вдруг если мы это узнаем, то у нас вообще пропадет желание подниматься вверх по лестнице жизни?

И вот я стою на одной из ступенек и думаю: а может, Роберт все-таки — Роберт? Ведь картины его — это он? И они так же бесконечно притягательны, как и те картины, которые всплывают из глубины моей памяти при имени — Роберт.

Вот одна из них.

Я только что закончила восьмой класс. И меня отправляют на лето к теткам в Ереван. Я здесь во второй раз. Маленькое отступление. Впервые меня туда возили в пятилетием возрасте, и я сохранила воспоминание об Армении как о большом парке, где стоит гигантский монумент Сталину и где я рыдаю от того, что мы с двоюродной сестрой нарвали красивых цветов, а сторож увидел и кричит на нас. Он кричит по-армянски, слов я не понимаю, но интонация и жестикуляция старика вполне красноречивы. И я рыдаю от ужаса осознания содеянного мной преступления и оттого, что тетки моей почему-то поблизости нет. Но самое ужасное — это то, что весь запас моих познаний в армянском состоит из слов «балик-джан» (детка дорогая) и «бари гишэр» (спокойной ночи), явно не подходящих для объяснения со страшным стариком. И размазывая слезы по щекам, я предательски тычу пальцем в сестренку и трусливо кричу по-русски: «Это не я, а вот эта девочка рвала их».

Но это воспоминание постыдное и, следовательно, не имеющее к Роберту никакого отношения. Он появился во второй мой приезд в Армению. Я уже девушка-подросток с модной стрижкой «под мальчика», на мне розовое трикотажное мини-платье, и тетки «выводят меня в свет», то есть к родственникам и знакомым родственников. И тут я впервые узнаю, что жить, оказывается, можно не только в коммунальной квартире, но и в собственном доме. Мы у очередных знакомых наших знакомых. Мы сидим на солнечной веранде, все окна распахнуты — и вокруг нас плещет, звенит и сверкает сад. Перед нами столик с фруктами, их много, и они разные, но я вижу только огромные, багровые с синеватыми вкраплениями гранаты. Они источают нестерпимый зной, и в соседстве с ними блекнут и нежно-розовые персики, и смугловато-бледные груши. Хозяева наши — пожилая чета репатриантов из Франции — упорно пытаются накормить нас обедом. Мы столь же упорно от обеда отказываемся, потому что это уже пятый день визитов, и результаты армянского гостеприимства налицо, вернее — на наших значительно округлившихся лицах. И вот в самый разгар наших темпераментных пререканий с хозяевами за моей спиной что-то зашуршало, и мужской голос с легким акцентом произнес: «Но может быть, мадемуазель хочет кофе?» — «О, Роберт! — обрадовалась хозяйка. — Что так долго?» Я обернулась и, раздвинув лезущие в дверь упругие ветки, на веранду то ли из сада, то ли прямо из моего детства шагнул мужчина. «Роберт», — сказал он. На столе полыхали источающие багровый зной гранаты. Дом был действительно домом, а не двумя комнатами в коммуналке. А я была уже не девочкой-подростком, как минуту назад, а взрослой барышней — «мадемуазель». Не знаю, кем он приходился хозяевам, не помню, куда он потом делся. Его потеснили другие впечатления — Севан, Эчмиадзин, Дом-музей Сарьяна... И он отошел на задний план, на задворки моего сознания — туда, где уже обитали те, другие, Роберты.