Хозяин травы - Страница 35

...И будто бы девочка моя больна и они убеждают меня, что вылечить ее можно единственным способом — обложить ей лицо ватой с хлороформом и на ночь зарыть ее в землю. Но я колеблюсь, я боюсь, что за ночь она может умереть в земле. Но они говорят, что это глупости, что это общеизвестный метод лечения и что все так делают. Что их самих в детстве так лечили. И мне нечего им возразить, потому что раз все так делают — значит, это правильно. И я соглашаюсь — и они обкладывают ее лицо ватой с хлороформом и начинают заворачивать ее тельце в простыню. И тут я понимаю, что они обманули меня. И я требую, чтобы ребенка сейчас же развернули. Но они показывают мне какую-то бумагу и говорят, что это договор, что я сама его подписала и что, согласно этому договору, с них снимается какая бы то ни было ответственность за исход эксперимента. И они уносят завернутое с головой тельце девочки, и последнее, что я вижу, — это ее ножки в красных ботиночках, свесившиеся из-под простыни и как-то механически болтающиеся в воздухе...

Тайна распирает меня, и мне становится невмоготу быть ее единственным свидетелем. Но довериться кому-либо у меня тоже нет сил. И потому единственный человек, с которым в данной ситуации я могу поделиться своей тайной, не рискуя при этом вскрыть канал, через который в меня потом будет беспрепятственно просачиваться нечто чужое, — это я сама. И поскольку карманного зеркальца для полноценного общения недостаточно, то я иду к зеркалу в ванной комнате, дающему возможность видеть лицо собеседницы в натуральном размере.

— Ну что? — резко бросаю я в напряженно следящее за мной лицо собеседницы. — Допрыгалась? Им, видите ли, любви захотелось!

Лицо у собеседницы подергивается, и она явно собирается заплакать.

— Ну, пореви, пореви, — дразню я ее.

Но она уже овладела собой и смотрит на меня с нескрываемой злобой. Я пугаюсь. Ссора в мои намерения не входила. Тем более в данной ситуации.

— Ну ладно, ладно, — примиряюще бормочу я. — Что делать-то будем?

Минут через пятнадцать я выхожу из ванной комнаты, уже несколько успокоенная. Не столько характером принятого решения, сколько самим фактом, что решение наконец-то принято.

Но принято решение — это одно, а реализовать его — это совсем другое. И я решаю посоветоваться с моей бывшей институтской приятельницей, которая старше меня на семь лет, имеет двоих детей и определенный опыт в решении подобных проблем. Я набираю ее номер и, претерпев не очень сильный град упреков за то, что редко звоню, излагаю приятельнице свою проблему.

— Да как же ты ухитрилась подзалететь! — изумляется она. — Совсем неграмотная, что ли?

— Да я как-то об этом не думала... Послушай, а это очень больно?

— Ну, если при помощи советского сервиса... Да ты не волнуйся, у меня у приятельницы есть знакомая медсестра. Заплатишь ей, и она все устроит в лучшем виде.

...И будто бы я стою на кухне и мою посуду. И вдруг входит Виктор в новом светло-сером костюме, какого я у него никогда не видела. Он поднимает руки и тихо обнимает меня сзади за плечи. Пол под моими ногами начинает крупно дрожать, чашка медленно падает у меня из рук — и с глубоким вздохом облегчения я откидываюсь назад, в его сильные руки...

Через неделю, слабо поскуливая и хватаясь влажными руками за перила, я поднимаюсь по лестнице в нашем подъезде. Странно, но, оказывается, полое выпотрошенное тело гораздо труднее втащить на четвертый этаж, нежели тело, переполненное туманом. Пустота весит больше. Она хлипко дрожит, распирает меня изнутри и норовит вырваться плачем наружу. Но мне было бы обидно расплескать ее втуне — на безлюдной лестнице, и потому максимум, что я могу себе позволить для некоторого облегчения, — это время от времени тихонько подвывать. Наконец я добираюсь до своей двери, торопливо отпираю ее ключом и устремляюсь в ванную комнату, где уже можно дать себе волю. Пустота, вселившаяся в меня сегодня утром в клинике, подкатывает к горлу и наконец-то прорывается наружу.

— Они обманули меня! — выхлипываю я собеседнице. Собеседница дергает головой и начинает корчить рожи и визгливо хохотать.

— Обманули! — кричу я ей. — Деньги взяли, а наркоз не сделали.

Лицо собеседницы багровеет от хохота, веки вспухают, глаза превращаются в щелки. Мне становится противно. Я замолкаю, медленно выхожу из ванной и бреду в комнату. Но пустота внутри меня продолжает болезненно дрожать и требовать словесного воплощения. И я набираю номер приятельницы.

— А, тебя уже выпустили, — говорит она. — А то без блата мурыжили бы там еще три дня.

— Они обманули меня, — тупо сообщаю я ей.

Со временем пустота, вселившаяся в меня на операционном кресле, не только не исчезает, но, напротив, начинает разрастаться и требовать постоянного насыщения. Я все чаще запираюсь в ванной комнате и общаюсь там с собеседницей. Но подобными маневрами мне лишь ненадолго удается обмануть пустоту. Вскоре ей надоедает питаться моим кислым отражением в зеркале, и она начинает требовать чего-нибудь более съедобного.

Мне приходится пойти ей на уступки и позволить Гере приезжать почти каждый вечер. Мы устраиваемся с ним на кухне, включаем все четыре газовые конфорки и наслаждаемся теплом и собственным интеллектуализмом.

— Я так люблю античность, я так люблю античность! — сладостно постанывает Гера. — У меня абсолютно эллинистическое мировосприятие.

— Не знаю, для меня эллинизм слишком совершенен. Посмотри на их статуи — ни единого изъяна. Это совершенство смерти — та степень законченности и завершенности, когда дальнейшее развитие уже просто невозможно. Я думаю, что эллинская культура и погибла от собственного совершенства, ибо дальше идти было некуда. Мне гораздо ближе Древний Египет.