Хозяин травы - Страница 32

— Конечно. Ведь женщина всегда намного слабее мужчины — и физически, и интеллектуально.

— Ну, физически понятно. А интеллектуально — это почему же?

— Да хотя бы потому, что женщины ничего существенного не создали. Ни в науке, ни в искусстве.

— А Цветаева? А Ахматова? А Софья Ковалевская?

— Послушай, ты меня что пригласила, чтобы читать мне лекции по теории искусств? У нас, между прочим, не так много времени. Меня дома ждут. Мы могли бы заняться чем-нибудь более интересным.

— Чем, например?

— А ты догадайся. Мне, между прочим, показалось, что тебе это понравилось. Ой, боже, да ты никак покраснела! Вот уж никак не ожидал, что ты такая застенчивая. Ты меня что, стесняешься, что ли? Какая прелесть! — И он плотно берет меня за плечо.

И внутри меня что-то начинает дрожать.

— А слезы зачем? — удивляется Виктор.

— Я тебя так люблю! — рыдаю я.

— Ну, ну, успокойся, — сочно рокочет он и гладит меня по голове.

...И я увидела, что нахожусь в большой прихожей, облицованной белым кафелем, какой бывает только в ванных комнатах. Но как будто бы это ЖЭК. И мне нужно получить справку о том, что девять лет назад мы снимали дачу в Жаворонках, а не в Пионерском. Справка эта нужна срочно, потому что завтра будет поздно и ничего уже нельзя будет поправить. В прихожей было две двери — справа и слева. И я поняла, что передо мной поставлен выбор и от того, что я выберу, зависит все. Это было испытание. Интуиция неудержимо толкала меня направо. Но я догадалась, что именно в этом и кроется подвох. И толкнула левую дверь. Там оказалась большая светлая комната. Несколько полированных столов. За каждым сидел человек, и вокруг него толпились люди. «Извините, будьте любезны...» — обратилась я к седовласому мужчине, сидящему за одним из столов. Мужчина приветливо взглянул на меня и ничего не ответил. «Будьте добры, вы не скажете...» — продолжала я. «Да, да, — ответил он, абсолютно с вами согласен». — «Но я же еще ничего не объяснила», — возразила я. Но он уже беседовал с другими.

«Скажите, пожалуйста», — обратилась я к пожилой женщине в розовом платье, на котором были нарисованы крупные васильки. Женщина подняла от бумаг мелко завитую седую голову и торжествующе оглядела меня. «А разве твои родители не запрещают тебе прятаться в подвалах?» — пропела она, почти не скрывая злого ликования. И вдруг я поняла, что это наша учительница Зинаида Васильевна, которая в шестом классе была у нас классным руководителем. «Но ведь я уже институт закончила. Вы разве не знаете?» — попятилась я от нее. «Знаю, милая, знаю, — усмехнулась она. — Я-то все знаю. А вот ты не знаешь. Педсовет постановил, что это отменяется. Так что изволь объяснить, почему ты опять без фартука». И она начинает медленно высвобождать из-под стола свое грузное тело. Я опрометью выскочила в прихожую и толкнула вторую дверь. Он стоял посередине комнаты и протягивал ко мне руки. «Неужели ты сразу не поняла, что надо было войти сюда? — тонким голосом сказал он. — Я тебя жду. Иди ко мне. Я буду тебя любить». — «Да! Да!» — откликнулось все во мне. «Иди же», — повторил он, вытягивая толстую шею. И тут я увидела у другой стены Зинаиду Васильевну и по размякшему выражению ее лица поняла, что он ей сказал то же самое. «Но как же это возможно одновременно?» — подумала я, но тут же почувствовала, что это возможно, что она не видит меня и, когда это все будет происходить, я уже не буду знать о том, что она одновременно со мной испытывает то же, что и я. «Иди же», — повторил он. Я со стоном обхватила его толстую шею...

...Я снова стояла в прихожей. Вокруг сновали люди. «Будьте добры...» — обратилась я к нему. «Да, да, — ответил он, — абсолютно с вами согласен». И прошел мимо. Ко мне подошла Светка. «В детском саду карантин, — сказала она, — и детей больше не дают домой. Но если хочешь, то мы попробуем их забрать. Только осторожно. Ведется наблюдение. Нам надо выйти из дома и пройти через лужайку. А там уже легче». Мы крадучись вышли из дома. В самом конце лужайки белело здание детского сада. «Лезь под крысу», — сказала она и показала на оранжевый автомобиль. «Какую крысу?» — удивилась я. «Эта оранжевая машина — на самом деле серая крыса. Мы под нее влезем и будем внутри ползти. Нас никто не увидит, и все будут думать, что просто по лужайке ползет серая крыса». Мы залезли под машину и легли навзничь. «Отталкивайся ногами», — шепнула мне она. Машина сдвинулась с места. Когда мы уже были посередине лужайки, послышались мужские голоса. «Они нас не видят», — шепнула я Светке. «Они нас не видят, — шепнул один мужчина другому. — Я привяжу их за волосы и буду тащить, а они будут думать, что сами едут».

До сих пор не вполне понимаю: то ли сны мои были предчувствием того, что Виктор меня бросит, то ли напротив, он меня бросил из-за того, что мне снились такие сны. Хотя я никогда ему о них не рассказывала. Трещинок в обоях он тоже не мог видеть — они были плотно задвинуты диваном. Но может быть, он все-таки каким-то образом чувствовал, что сочилось из них. Не знаю. Вообще, больше всего в жизни меня пугают зыбкость и неопределенность. Так в детстве я боялась темноты. И главным образом из-за того, что было непонятно, чего же именно надо в ней бояться. Если бы это можно было знать наверняка, если бы страх имел вполне конкретные опознаваемые приметы, то с ним можно было бы как-то бороться. Но бороться с чем-то смутным, расплывчатым, ускользающим и, именно в силу своей неопределенности, всепроникающим — невозможно. Если бы Виктор сказал мне, что мы должны расстаться потому, что я ему больше не нравлюсь, или потому, что он больше не хочет обманывать жену, или привел еще какую-нибудь причину, пусть даже самую обидную, но причину, то я как-нибудь сумела бы справиться с ударом, сильным, но единоразовым. Но удара не было, а было что-то похожее на волокнистый туман, какой я однажды в детстве видела у нас во дворе. Он был белый и плотный, и из окна было видно, как он подступает к самому подъезду. Но когда я вышла во двор, то оказалось, что туман начинается где-то дальше — у песочницы с красным грибком. Но, добежав до грибка, я опять не смогла зачерпнуть туман рукой, как мне этого хотелось. Потому что он странным образом уже отполз от песочницы — и сразу в двух направлениях: он был и далеко впереди и, одновременно, позади меня, у подъезда, от которого я только что отбежала. Началось все с того, что через месяц после нашего знакомства Виктор вдруг исчез на целую неделю. Хотя, может быть, это началось и раньше, а я просто не заметила тревожных симптомов — слишком была занята поддержанием уюта в квартире, то есть неусыпной слежкой за тем, чтобы она не растаскивала по всем углам мои свитера и юбки, не громоздила в мойке тарелку на тарелку и чтобы ее холодильник не истощился окончательно к возможному в любой момент приходу Виктора. И за внимание к себе она платила ответной лаской: мягкой желтизной своих стен, которых как будто бы даже стало несколько больше, почти что свежей белизной подоконников... Наверное, квартира так старалась для того, чтобы показать мне, что нам с ней хорошо и без Виктора... Но без Виктора было плохо. Наверное, собственные желания у меня все-таки были. По крайней мере, одно. И квартире на этот раз не только не удалось подавить его, но напротив — ей пришлось испытать на себе его силу. И сила эта, вопреки воле квартиры, разрушила иерархию, которую та навязала находящимся в ней предметам, и произвела среди них некоторую переакцентировку значимостей. Книги утеряли свое главенствующее положение и вступили в сложноподчиненные отношения с новым диваном, который вдруг стал каким-то особенно голым и своей наготой все время бросался в глаза. И поскольку сама я сидеть на диване не привыкла, то я приносила из кухни табуретку, садилась напротив него и начинала через журнальный столик беседовать с ним.