Хозяин травы - Страница 27

...Она лежала, освобожденная, опустошенная, счастливая, и плакала, уткнувшись лицом ему в плечо и не отвечая на его ласковое «что с тобой», потому что по его голосу слышала, что он и так понимает, что с ней.

А потом было утро, и утро было воскресное, и они пили в солнечной кухне чай. И он смеялся и рассказывал ей о том, как ловко на предыдущей сессии облапошил своего университетского преподавателя. Просто-напросто, уверенно глядя тому в глаза, стал отвечать на вопрос, которого вовсе не было в билете, но который — единственный из всех вопросов — хорошо знал. И отвечал так увлеченно, что преподаватель не заметил обмана. Потом он сказал, что она прекрасно выглядит для своих тридцати пяти и как хорошо, что у нее отдельная квартира. А потом собрался уходить и, нежно поцеловав ее, сказал, что с нее причитается пятьдесят рублей. Она засмеялась удачной шутке. Но он продолжал настаивать. Она засмеялась еще громче и смеялась до тех пор, пока не поняла, что это не шутка. И тогда она сказала ему, что он подлец. Он улыбнулся. Она задохнулась. Он улыбнулся еще шире. Она достала из серванта пятьдесят рублей и дала ему. Он ласково поблагодарил и, нацарапав на клочке бумаги несколько цифр, сказал, что когда она захочет еще раз его видеть, то может позвонить по этому телефону. Она ответила, что ненавидит его.

В течение суток она выла, сидя перед зеркалом и расцарапывая себе лицо. Потом еще неделю не могла ни с кем разговаривать. Через два месяца она позвонила ему.

КВАРТИРА

...И будто бы я стою в прихожей нашей прежней квартиры на Ленинском проспекте и мне говорят, что пришла моя подруга. И я хочу повернуться, посмотреть, какая подруга. Но в этот момент она прыгает мне на спину и усаживается на меня верхом. И я бегу к зеркалу и трясу перед ним плечом, чтобы стряхнуть ее и увидеть в зеркале ее лицо. Наконец сзади что-то негромко щелкает — и голова ее, стремительно очертив четверть круга, застывает на уровне моего правого локтя. И я вижу в зеркале, что у нее мое лицо. Только ярко-сиреневое, как лак для ногтей, и с густо накрашенными алыми губами. И она тихо смеется, соскакивает с меня и бросается целовать меня в губы. И я кричу каким-то тонким голосом и наотмашь бью ее по лицу...

...Я лежу в полумраке с широко раскрытыми глазами. Сердце колотится у меня в горле. Часы на столике показывают восемь — и я не могу понять: вечер сейчас или утро. Я понимаю лишь одно — квартира опять перехитрила меня.

А ведь я была готова полюбить ее. С самого начала, как только сюда въехала. Она была совсем голая, с неприглядными серыми обоями и коричневатыми разводами на потолке. И потому я сделала над собой усилие и, временно преодолев свой застарелый ужас перед всяческими службами быта, навестила некое бюро. Через два месяца оттуда пришли трое в сером — и еще через месяц она ожила, мягко засветилась желтовато-кремовыми обоями, засверкала свежевыкрашенными подоконниками... А потом и мебель в ней появилась: тахту, журнальный столик и старый телевизор мне отдали приятели, а гардероб, «стенку», кухонный стол с табуретками и холодильник я купила сама. В общем-то нам с ней ничего больше и не нужно было. Тем более, что у нас было только две стены, к которым эту мебель можно было приткнуть. А на месте двух других зияли огромные окна, источавшие прозрачный серый холод. Но я ухитрилась так расставить мебель, что в квартире все-таки в целом преобладал желтый цвет.

Когда появились первые симптомы, я их просто-напросто не осознала. Сперва разбились все мои китайские чашки, не сразу, конечно. Если бы сразу, то я, наверное, начала бы уже о чем-то догадываться. Но они разбивались так естественно, во время мытья посуды, которая всегда скапливалась у меня за несколько дней в мойке, что я не придавала этому особого значения. Потом появилась пыль. А потом Гера. Впрочем, затрудняюсь сказать, кто из них появился раньше. Все-таки, наверное, пыль. Да, точно, пыль.

Я готовилась отпраздновать новоселье и заодно свое двадцатитрехлетие. И когда перетаскивала кухонный стол в комнату, то каким-то образом ухитрилась споткнуться об его ножку и упала. И тогда я увидела пыль. Она лежала под тахтой и имела вид трех пушистых комочков, которые слабо шевелились. А я лежала на животе и пыталась вспомнить, когда же я это уже видела. И наконец вспомнила.

Мне пятнадцать лет. Я сижу в плетеном кресле в аккуратном садике нашей пярнуской хозяйки Лии. Надо мной — ослепительно свинцовое небо Прибалтики, с которого в кои веки льется солнце. А в нескольких метрах от меня в свежей, еще чуть влажной от росы траве дрожит маленький серый комок. Это мышка, настоящая серая мышка с острой мордочкой и длинным розовым хвостом. Я делаю к ней шаг, потом другой. Но мышка почему-то не убегает, а только крупно и часто дрожит. Короткая шерстка ее стоит дыбом, и из-под нее медленно — одна за другой — выкатываются яркие красные бусинки. И внутри меня тоже что-то начинает неприятно дрожать.

— Тимси! — раздается у меня за спиной удивленно-радостный голос Лии. — Тимси, мальчик мой, совсем уже взрослый стал.

Я верчу головой, но Тимси нигде не вижу.

— Тимси, Тимси, — матерински-нежно зовет Лия, — иди, я тебе молочка налью, кис-кис-кис! Видишь, Соня, — ласково улыбается она мне, — он уже совсем мужчиной стал, он уже умеет...

— Убивать! — брякаю я.

— А ты бы что хотела?! — Тонкие брови Лии оскорбленно ползут вверх. — Чтобы весь дом кишел мышами?

Квартиру я, конечно же, тщательно подмела. А на следующий день появился Гера. Странно, но не помню, кто именно из приятелей привел его ко мне. Гере было сорок. Массивная горбоносая и зеленоглазая голова его была плотно пригнана к короткому телу. И он сразу же сделал резкую попытку полностью овладеть моим вниманием.