Хозяин травы - Страница 25

...И она идет по какому-то белому одноэтажному городу, густо залитому солнцем, и в красной колясочке везет сына. А рядом в новом костюме идет муж и с восхищением смотрит на нее. «Я так люблю тебя», — говорит муж. «Как, Витя?» — удивленно улыбается она. «Как тайну цвета». Она вздрагивает и внимательно вглядывается в лицо мужа. Муж заговорщически подмигивает ей. «А ты действительно Виктор?» — спрашивает она. «А то кто же?» — отвечает он и снова подмигивает. «Настоящий Виктор?» — уточняет она. «Настоящий? — насмешливо переспрашивает он. — А что такое настоящий? Думаешь, если у тебя высшее образование, то все остальные уже и не настоящие?» И, наклонившись к коляске, начинает что-то там делать с ребенком. «Не смей! — кричит она. — Мерзавец!» Муж распрямляется и, выдернув из коляски большую пластмассовую куклу в ползунках, начинает размахивать ею и выкрикивать: «А он настоящий? Он настоящий?» — «Отдай, — слабо шепчет она, — отдай!» И хватает ребенка за пластмассовую ножку. «Не отдам», — пьяно улыбается муж и тянет ребенка к себе. «Отдай, — скулит она, — ведь ты его пропьешь». — «Дура, — возмущается муж, — я же его люблю», — и, рванув ребенка к себе, начинает жадно целовать его упругое кукольное личико. Ребенок заходится в плаче. «Скотина!» — визжит она и тянет ребенка за ногу к себе. Внутри ребенка что-то громко булькает, потом щелкает, и, оставив в руках у родителей по пластмассовой ножке, кукла шмякается на тротуар и отскакивает от него сверкающими нарядными осколками. «Ну вот!» — говорит муж.

...И она идет к белой-белой церкви. И много старушек в белых платочках тоже идут к церкви. И среди них двое батюшек. И вдруг огромный орел человеческого роста слетает откуда-то сверху и усаживается на ограду. «Смотрите, смотрите!» — кричит она батюшкам. Батюшки ласково улыбаются ей и ничего не отвечают. И тогда она видит, какие у орла огромные страшные мохнатые лапы.

...Она вскакивает, просыпается в своей детской кроватке на Красноармейской и зовет Варю. Варя молчит. Тогда она вылезает из кроватки, крадется к Вариному дивану и включает ночник. Вместо Вари на диване, скорчившись, лежит тощий морщинистый чулок. Она выбегает из комнаты и бежит длинным черным коридором на кухню. На кухне перед железной раковиной стоит Варя и улыбается красивыми зубами.

...Она идет по какому-то солнечному белому городу и везет в красной коляске сына. «Маленький мой», — говорит она и целует пухлую ручку ребенка. Ребенок улыбается ей, и она видит, что у него прорезался второй зубик. «Сладкий мой, деточка», — лепечет она, обмирая от нежности. И тогда невестка отталкивает ее от коляски и гадким голосом интересуется, давно ли ее бросил Андрей? «При чем здесь Андрей?» — высокомерно удивляется она, пытаясь оттеснить невестку от коляски. «При том, — ухмыляется невестка и целует ее сына в губы. — И вообще, мамочка, жить мы будем отдельно от вас». Она чувствует прилив ненависти и вежливо просит невестку все-таки разъяснить ей, при чем здесь Андрей. «Ах, мамочка, — отвечает невестка, — вам совсем не идет этот цвет помады. И платье вам нужно более скромной расцветки», — и снова целует ее сына в губы. Сын нежно улыбается сквозь свои густые усы, обхватывает невестку за плечи, — и, обнявшись, они уходят от нее прочь, оба молодые, красивые, сильные, он — в синей куртке, она — в красной, и, прежде чем свернуть за угол, невестка оборачивает к ней свое тонкое белое личико и улыбается красивыми зубами.

...И она идет по какому-то белому городу. В городе нет ни домов, ни деревьев — лишь бесконечный белый пустырь, сделанный из снега. Но она знает, что это столица, только никак не может вспомнить, столица чего. И она вся напрягается, для того чтобы вспомнить, напряжение переходит в возбуждение, возбуждение становится нестерпимым — и в дверь тотчас же начинает звонить любовник. Но она понимает, что если откроет ему дверь, то никогда уже больше не вспомнит, столицей чего является белый пустырь. И чтобы любовник не догадался о том, что она дома, она на цыпочках крадется к гардеробу, стоящему посреди пустыря, бесшумно достает из него старый халат и натягивает его поверх зимнего пальто. Но любовник догадывается о ее притворстве и начинает колотить в дверь ногами. «Наверно, это Станислав», — думает она. Но Варя говорит ей, что это скорее всего Андрей, потому что Станислав пять лет назад умер. Она возражает Варе, что любовник никак не может быть Андреем, потому что Андрей уже двенадцать лет как бросил ее. И вообще он был плохим любовником. «Уж какого заслужила, — красивыми зубами отвечает Варя. — И вообще, если некоторые думают, что они умнее всех, то очень заблуждаются». — «Что ты имеешь в виду?» — взвизгивает она. «Ничего, — снова сверкает зубами Варя, — только те, которые на самом деле не хотят видеть любовников, не меняют нарядов с утра до вечера». — «Так ведь это же старый халат!» — вопит она. «Не ори, — вопит Варя. — Ты меня что, за дуру считаешь? Халат старый, потому что любовник старый! В новом он бы тебя не узнал. Стариной тряхнуть решила? А мне тебя потом опять на аборт устраивать?» И хочет сдернуть с нее халат. Но она вырывается и, задыхаясь, бежит от Вари по белому пустырю — туда, где рядом с детским садом чернеет яма, вырытая ее сыном. Она впрыгивает в яму и, скорчившись на дне, притворяется, что ее здесь нет. В яме холодно и тихо. Бабушка в голубом девичьем халате сидит на полосатом матрасе и доедает манную кашу. «Вызывали?» — свешивается в яму лицо Вари. «Нет, — отвечает она, — нет, шприцев не завезли». — «Точно не завезли?» — недоверчиво щурится Варино лицо. «Точно, клянусь тебе». — «Ну смотри, тебе отвечать». И Варино лицо рывком отдергивается от ямы. Она поворачивается к бабушке. Та лежит на боку, неловко поджав под себя голую ногу, и ногти у нее на ноге становятся все более и более голубыми. «Бабуленька, не умирай», — испуганно лепечет она, прижимаясь к старушке и пытаясь согреть ее своим телом. В груди у бабушки что-то клокочет, булькает, изо рта вылетают обрывки слов. И, прижавшись еще теснее к старческому телу, источающему голубой холод, она с испугом слышит: «Деточка, зачем ты сказала, что шприцев нет? Теперь я умру». — «Но ведь я не виновата, бабуленька, миленькая, — растерянно шепчет она. — Разве ты забыла, у них в тот момент действительно одноразовых шприцев не оказалось». — «Надо было соглашаться на многоразовый, — шелестит губами бабушка. — Но ты всегда была непослушной девочкой». — «Я боялась, что тебя заразят. Прости меня, прости». — «Если бы мне тогда успели сделать укол...» Лицо бабушки дергается, нос жадно к чему-то принюхивается, заостряется, покрывается белой чешуйчатой пленкой, которая разрастается и наконец погребает под собой последние лицевые судороги. Седая кукла в голубом девичьем халате, вытянувшись, лежит на матрасе. «Брому надо попить», — говорит Станислав и, взяв ее за руку, уводит от бабушки все дальше и дальше по белому пустырю. «Это же столица», — говорит она Станиславу и начинает упираться. «Конечно, конечно, столица», — возбужденно шепчет он. И пытается подтолкнуть ее к дивану с красным пледом. «Но ты ведь даже не знаешь, столица чего?» — сопротивляется она. «Какая разница! — злится он и, превратившись в Андрея, добавляет: — Ты думаешь, я вообще бездарен? Вот приму рюмашку...» — «А это бром?» — спрашивает она и тянет руку к рюмке. «Бром», — соглашается Андрей. «От него полегчает?» — «Полегчает», — соглашается Андрей и наливает ей рюмку. Потом другую. Потом третью. Руки и ноги у нее теплеют, и, блаженно улыбаясь, она вытягивается на кровати у Андрея, а может быть, и у Станислава, и бредет, бредет, бредет по бесконечному белому пустырю — сквозь медсестру в белом халате, сквозь врача, бормочущего что-то по-латыни, сквозь сына, возбужденно толкующего о невозможности уследить за какой-то женщиной, потому что он живет отдельно от нее, сквозь белое полотно, которое называется «Богоявление», но на котором нет ничего, кроме ослепительной белизны, — все дальше, и дальше, и дальше...